Неточные совпадения
Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил двух знакомых Д…
офицеров и начал им что-то
рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие.
Студент
рассказывал о ней с каким-то особенным удовольствием и все смеялся, а
офицер с большим интересом слушал и просил студента прислать ему эту Лизавету для починки белья.
Лариса. А вот какая, я вам
расскажу один случай. Проезжал здесь один кавказский
офицер, знакомый Сергея Сергеича, отличный стрелок; были они у нас, Сергей Сергеич и говорит: «Я слышал, вы хорошо стреляете». — «Да, недурно», — говорит
офицер. Сергей Сергеич дает ему пистолет, ставит себе стакан на голову и отходит в другую комнату, шагов на двенадцать. «Стреляйте», — говорит.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского
офицера и с жаром начал свое оправдание. Я
рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
— Скляночку-то Тагильский подарил. Наврали газеты, что он застрелился, с месяц тому назад братишка Хотяинцева,
офицер,
рассказывал, что случайно погиб на фронте где-то. Интересный он был. Подсчитал, сколько стоит аппарат нашего самодержавия и французской республики, — оказалось: разница-то невелика, в этом деле франк от рубля не на много отстал. На республике не сэкономишь.
Два дородных жандарма вели рубаку, их сопровождал толстый
офицер; старичок, собирая осколки тарелок,
рассказывал ворчливо...
Затем он
рассказал странную историю: у Леонида Андреева несколько дней прятался какой-то нелегальный большевик, он поссорился с хозяином, и Андреев стрелял в него из револьвера, тотчас же и без связи с предыдущим сообщил, что офицера-гвардейца избили в модном кабаке Распутина и что ходят слухи о заговоре придворной знати, — она решила снять царя Николая с престола и посадить на его место — Михаила.
Интересна была она своим знанием веселой жизни людей «большого света»,
офицеров гвардии, крупных бюрократов, банкиров. Она обладала неиссякаемым количеством фактов, анекдотов, сплетен и
рассказывала все это с насмешливостью бывшей прислуги богатых господ, — прислуги, которая сама разбогатела и вспоминает о дураках.
Вот этот денщик и указал на допросе у
офицеров, когда вышла сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степанову
рассказывал.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и
офицером потом. Ну, садитесь,
расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов
рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
— Мама мне вдруг передала сейчас, Алексей Федорович, всю историю об этих двухстах рублях и об этом вам поручении… к этому бедному
офицеру… и
рассказала всю эту ужасную историю, как его обидели, и, знаете, хоть мама
рассказывает очень нетолково… она все перескакивает… но я слушала и плакала. Что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?..
Рассказывают, что при Павле на Дону было какое-то частное возмущение казаков, в котором замешались два
офицера.
Офицер очень деликатно устранился. Княгиня была поражена, оскорблена и решилась узнать, в чем дело. Сестра
офицера, с которой говорила сама Natalie и которая дала слово брату ничего не передавать княгине,
рассказала все компаньонке. Разумеется, та тотчас же донесла.
Я
рассказал про
офицера вещи, которые могут погубить его (он заезжал куда-то с арестантом), и вспомнил, что он бедный человек и отец семи детей; но должно ль щадить фискала, разве он щадил других?
Рассказывали, что как-то на ученье великий князь до того забылся, что хотел схватить за воротник
офицера.
Уезжая из Владимира и отыскивая, кому поручить разные хлопоты, я подумал об
офицере, поехал к нему и прямо
рассказал, в чем дело.
Кетчер
рассказал ему, в чем дело,
офицер в ответ налил мне стакан красного вина и поблагодарил за доверие, потом отправился со мной в свою спальню, украшенную седлами и чепраками, так что можно было думать, что он спит верхом.
Я не мог бежать с ним: в те дни у меня была своя задача — я решил быть
офицером с большой светлой бородой, а для этого необходимо учиться. Когда я
рассказал брату план, он, подумав, согласился со мною...
Несколько вечеров подряд она
рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до
офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из дома; однажды дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
Он
рассказывал мне потом, что в ту пору ему пришлось пережить нравственно три долгих фазиса: первый, самый долгий и мучительный, — уверенность в неминуемой гибели; каторжниками овладела паника, и они выли; детей и женщин пришлось отправить в шлюпке под командой
офицера по тому направлению, где предполагался берег, и шлюпка скоро исчезла в тумане; второй фазис — некоторая надежда на спасение: с Крильонского маяка донесся пушечный выстрел, извещавший, что женщины и дети достигли берега благополучно; третий — полная уверенность в спасении, когда в туманном воздухе вдруг раздались звуки корнет-а-пистона, на котором играл возвращавшийся
офицер.
Ему весело даже было подумать о том, как у начальника губернии вытянется физиономия, когда он будет ему
рассказывать, как он произвел следствие; но — увы! — надежда его в этом случае не сбылась: в приемной губернатора он, как водится, застал скучающего адъютанта; сей молодой
офицер пробовал было и газету читать и в окно глядеть, но ничего не помогало, все было скучно! Он начал, наконец, истерически зевать. При появлении Вихрова он посмотрел на него сонными глазами.
У них на селе один
офицер из нашего полка квартировал, так он
рассказывал.
Стоит перед ними знакомый желтолицый
офицер и важно, растягивая слова, громко
рассказывает о Павле, об Андрее.
И думала о том, как
расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо
офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
— Подпоручик Ромашов, суд общества
офицеров, собравшийся по распоряжению командира полка, должен выяснить обстоятельства того печального и недопустимого в офицерском обществе столкновения, которое имело место вчера между вами и поручиком Николаевым. Прошу вас
рассказать об этом со всевозможными подробностями.
— Гето… хоть ты меня выслушай, прапор, — говорил Лех горестно, — садись, выпей-ка водочки… Они, братец мой, все — шалыганы. — Лех слабо махнул на спорящих
офицеров кистью руки. — Гав, гав, гав, а опыта у них нет. Я хотел
рассказать, какой у нас был случай…
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он
рассказывал, что был на перемирьи и говорил с французскими
офицерами, как-будто бы один французский
офицер сказал ему: «S’il n’avait pas fait clair encore pendant une demi heure, les embuscades auraient été reprises», [Если бы еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты,] и как он отвечал ему: «Monsieur! Je ne dit pas non, pour ne pas vous donner un dementi», [Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить,] и как это хорошо он сказал и т. д.
Офицер этот
расскажет вам, — но только, ежели вы его расспросите, — про бомбардирование 5-го числа,
расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось 8 человек, и как всё-таки на другое утро 6-го он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять.] из всех орудий;
расскажет вам, как 5-го попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь, как в 30-40 саженях.
Часов в 11-ть утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных
офицеров и, уже успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал, расспрашивал и
рассказывал.
На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой кислого крымского вина, называемого «бордо», сидят два пехотных
офицера: один молодой, с красным воротником и с двумя звездочками на шинели,
рассказывает другому, старому, с черным воротником и без звездочек, про альминское дело.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж
рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый
офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету
рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
— Мне, по настоящему, приходится завтра итти, но у нас болен, — продолжал Михайлов, — один
офицер, так… — Он хотел
рассказать, что черед был не его, но так как командир 8-й роты был нездоров, а в роте оставался прапорщик только, то он счел своей обязанностью предложить себя на место поручика Непшитшетского и потому шел нынче на бастион. Калугин не дослушал его.
Она
рассказала мне между прочим, что их брат Степан, которого они звали Этьен и которого года два тому назад отдали в Юнкерскую школу, был уже произведен в
офицеры.
Я держал там иногда караул; место, доложу вам, крепкое… хотя тот же
офицер мне
рассказывал, что не только польского закала офицерики, но даже наши чисто русские дают большие льготы Канарскому: умен уж очень, каналья, и лукав; конечно, строго говоря, это незаконно, но что ж делать?..
Первый поручик стал встречному и поперечному
рассказывать, что Аггей Никитич через посредство его вызывал камер-юнкера на дуэль за то, что тот оскорбил честь карабинерных
офицеров; откупщик же в этом случае не соглашался с ним и утверждал, что Аггей Никитич сделал это из ревности, так как пани Вибель позволила себе в Синькове обращаться с камер-юнкером до такой степени вольно, что можно было подумать все.
Только вдруг начинает чувствовать тоску ужасную — день, два, месяц, так что он
рассказал об этом своему другу, тоже
офицеру.
— Да ведь она года три тому назад, — начал уж шепотом
рассказывать ополченец, — убегала от него с
офицером одним, так он, знаете, никому ни единым словом не промолвился о том и всем говорил, что она уехала к родителям своим.
Мне недавно встретился один наш
офицер из Вильны и
рассказывал, что Канарского сцапали в дороге и он теперь содержится в упраздненном базильянском монастыре […базильянский монастырь.
И вдруг денщики
рассказали мне, что господа
офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку,
офицеры читают ее все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что
офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встает. «Ну, возблагодаримте, — говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал.
Рассказывает мне это вчера старик и смеется: «Сей дух, — говорит, — ничем же изымается, токмо молитвою и постом».
Тут был и вчерашний генерал с щетинистыми усами, в полной форме и орденах, приехавший откланяться; тут был и полковой командир, которому угрожали судом за злоупотребления по продовольствованию полка; тут был армянин-богач, покровительствуемый доктором Андреевским, который держал на откупе водку и теперь хлопотал о возобновлении контракта; тут была, вся в черном, вдова убитого
офицера, приехавшая просить о пенсии или о помещении детей на казенный счет; тут был разорившийся грузинский князь в великолепном грузинском костюме, выхлопатывавший себе упраздненное церковное поместье; тут был пристав с большим свертком, в котором был проект о новом способе покорения Кавказа; тут был один хан, явившийся только затем, чтобы
рассказать дома, что он был у князя.
Девочка скороговоркой
рассказывала всегда что-нибудь страшное — о каком-то таинственном убийстве актрисы
офицером, о рыбаках, унесённых на льдине в море, и — снова о любовных драмах.
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь
офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
Прутников что-то начал
рассказывать ему и собравшимся
офицерам, говорил довольно долго, указывая на меня...
И
рассказал, что капитан вовсе не
офицер, а известный шулер Асамат и только мундир надевает, чтобы обыгрывать публику, что весной он был арестован чуть ли не за убийство и, должно быть, бежал из острога.
Изредка посещал он и Веру. Весёлая жизнь постепенно засасывала эту девушку в свой глубокий омут. Она с восторгом
рассказывала Илье о кутежах с богатыми купчиками, с чиновниками и
офицерами, о тройках, ресторанах, показывала подарки поклонников: платья, кофточки, кольца. Полненькая, стройная, крепкая, она с гордостью хвасталась тем, как её поклонники ссорятся за обладание ею. Лунёв любовался её здоровьем, красотой и весельем, но не раз осторожно замечал ей...
Долинский, ничего не отвечая, только оглянулся; конногвардеец, сопровождавший полонивших Долинского масок,
рассказывал что-то лейб-казачьему
офицеру и старичку самой благонамеренной наружности. Все они трое помирали со смеха и смотрели в ту сторону, куда маски увлекали Нестора Игнатьевича. Пунцовый бант на капюшоне Анны Михайловны робко жался к стене за колоннадою.
Эти люди, забыв, что я их облагодетельствовал, на каждом шагу после того бранили при мне русских, говорили, что все мы — идиоты, татары, способные составлять только быдло, и наконец, стали с восторгом
рассказывать, как они плюют нашим
офицерам в лицо, душат в постелях безоружных наших солдат.
Я только прибыл из Польши и, как живой свидетель, под влиянием неостывших впечатлений, стал
рассказывать о том, как наши польские дамы не совсем, может, вежливо относятся к русским
офицерам… как потом были захвачены в казармах солдаты и все уничтожены…
— И вовсе необыкновенно, — прибавил Сборской. — Верно, не было примера, чтоб четверо храбрых и обстрелянных
офицеров, вместо того чтоб говорить о своих подвигах,
рассказывали друг другу о том, что они когда-то трусили и боялись чего бы то ни было.